Путь объединения этих теорий, в подтверждающие друг друга частные объяснения, не столь сложен, как это обычно представляют. Однако, если мы не пойдем по этому пути, мы останемся с криминологией, хуже которой просто быть не может. Далее мы поговорим о возрастающей опасности, связанной с тем, что криминология способна внести негативный вклад в развитие современного общества.

Однако если мы отложим в сторону пессимистический анализ сегодняшнего состояния криминологии и обратимся к позитивному теоретическому наследию 50-х и 60-х, оставленному такими великими американскими криминологами, как Сазерленд, Крэсси, Хирши, Клоуард и Олин, Альберт Коэн и Вольфганг, мы обнаружим мощный, эмпирически состоятельный фундамент для дальнейшего построения наших идей.

КРИМИНОЛОГИЯ КАК ПРИЧИНА ПРЕСТУПНОСТИ?

По крайней мере, половина наиболее влиятельных криминологов в мире — американцы. Я вовсе не хочу сказать, что раз в США столько криминологов, то и проблем с преступностью там значительно больше. Без сомнения, в США выделяются столь щедрые средства на криминологию потому, что в обществе существует убежденность в том, что это — неотъемлемая составляющая национальной реакции, направленной на снижение уровня преступности. И, тем не менее, я склонен задаваться вопросом: не является ли профессионализация исследований преступности частью более широкого явления, основная тенденция которого заключается скорее в том, чтобы ослабить, а не усилить социальную реакцию на преступность?

За последние десятилетия была создана целая индустрия экспорта криминологии из США. Представители уголовной юстиции в странах третьего мира привыкли осторожно шутить по поводу того, что американские криминологи получают финансовую помощь от консультантов ООН или из других зарубежных источников, для того чтобы иметь возможность донести свою мудрость до стран, которые справляются с проблемой преступности намного более эффективно, чем США. Есть причины опасаться, что в рамках этой «гуманитарной помощи» будет экспортирована не только американская криминология, но и американский уровень преступности.

Профессиональная криминология в большинстве своих разновидностей может негативно влиять на социальный климат, необходимый для эффективного контроля над преступностью, поскольку она различными способами способствует профессионализации, систематизации, академизации правосудия и его отделению от общества. В той степени, в которой общество верит, что «эксперты» способны предложить научное решение проблемы преступности, существует и опасность того, что граждане перестанут беспокоиться о своих обязательствах и забудут о том, что возможности по предотвращению преступлений по большей части находятся в их руках. Так, если я стал свидетелем преступления или узнал о том, что мой сосед нарушает закон, я, согласно этой точке зрения, не должен лезть не в свое дело, потому что есть профессионалы, которых мы называем полицией и которые по долгу службы обязаны решать эти проблемы. Если ребенок, по отношению к которому я испытываю чувство ответственности, отличается делинквентным поведением  или перед моей общиной стоит проблема подростковых правонарушений, я могу полагать, что мне лучше забыть об этом и предоставить возможность разбираться в ситуации школьному психологу, в отличие от меня являющемуся профессионалом.

Но как именно криминология связана с этим процессом ослабления общинного контроля над преступностью? Для ответа на данный вопрос нам необходимо обратиться к трем основным традициям практических рекомендаций в сфере уголовной политики, которые родились внутри криминологии, а именно к утилитарному, неоклассическому и либерально-разрешительному направлениям.

В соответствии с утилитарной традицией при решении задачи снижения уровня преступности наиболее важным считается создание сдерживающих, реабилитационных и изолирующих стратегий. Криминологи, поддерживающие такого рода практические рекомендации, утверждают, что контроль над преступностью можно осуществлять с помощью науки. Это возможно, если работники уголовной юстиции назначают соответствующие наказания соответствующим людям за соответствующие преступления, а также если профессионалы-терапевты используют подходящие реабилитационные методики, или если одни работники уголовной юстиции «правильно» отбирают людей с тем, чтобы другие работники уголовной юстиции применили к ним определенные санкции. В свете утилитарной традиции политико-правовые рекомендации криминологов сводятся к тому, что для предупреждения преступности необходимо, чтобы профессионалы, пользуясь научными методами, играли в этом процессе главную роль, имея возможность принимать решения за общество.

Неоклассическое направление отвергает способность криминологии обеспечить умелое профессиональное руководство в процессе снижения уровня преступности. Однако это направление, в сущности, представляет собой другой тип профессионализации правосудия, предлагая профессионалам от юриспруденции систематизировать наказания таким образом, чтобы они в действительности отражали то, что заслуживает каждый обвиняемый. Представители этого направления особенно протестуют против неформального общинного решения проблем вне пределов уголовно-правовой системы. Полицейским нельзя предоставлять возможность по собственному усмотрению просто «отшлепать ребятишек в штанишках». Директора школ не должны заниматься серьезными уголовными преступлениями, пытаясь вместе с родителями решать проблемы юного правонарушителя. Если совершено серьезное преступление — это дело суда, который должен назначить заслуженную меру наказания. Для неоклассиков неформальный общинный контроль связан с опасностью как слишком большой строгости, так и слишком большой снисходительности со стороны тех, кто его осуществляет. Общинное правосудие непредсказуемо, противоречиво и несправедливо, утверждают сторонники этой точки зрения. Идеалом для них является профессиональная юстиция, задача которой заключается в том, чтобы систематически отмерять преступникам не больше и не меньше, но ровно такую меру наказания, какую они заслуживают.

Основа либерально-разрешительного направления практических рекомендаций — в уже упоминавшейся теории ярлыков. Один из ее основоположников, Беккер (Becker, 1963:9) утверждал, что социально отклоняющееся поведение не является качественной характеристикой действия человека, скорее, оно есть следствие применения правил и санкций другими лицами по отношению к «нарушителю». Девиант — это тот, к кому данный ярлык удачно приклеили; девиантное поведение — это поведение, которое сами люди так обозначили.

Китсьюз (Kitsuse, 1962: 253), еще один сторонник теории ярлыков, выразил это следующим образом:

Сами по себе формы поведения отнюдь не отличают человека, чье поведение отклоняется от социальных норм, от законопослушного гражданина. Какое поведение считать девиантным, определяют в зависимости от реакции на него социально конформных людей, трактующих это поведение как девиантное и тем самым превращающих этих нарушителей в преступников.

Теория ярлыков сыграла важную роль в развитии криминологии как эмпирической науки, поскольку для ее авторов характерно внимательное и социально причастное отношение к преступнику. До момента возникновения этой теории позитивистская криминология рассматривала преступника как человека, полностью находящегося во власти детерминизма. Теория ярлыков многим открыла глаза на те возможности выбора, определения своей судьбы, которые существуют у преступников. По-своему эта теория рассматривала и вопрос о том, как мир поступает с преступниками, и о том, как они поступают с миром. Причем эта интерпретация зачастую расходилась с официальной версией, которую позитивистская криминология даже не подвергала сомнению. Практическим выводом, возникшим из такого причастного отношения к преступникам, был обращенный к обществу призыв к терпимости и пониманию, стремление увидеть в преступившем закон не грешника, но человека, против которого также согрешили. Другим практическим выводом сторонников теории ярлыков было предложение оставить делинквентов в покое и рассматривать делинквентное поведение «просто как часть взросления». Хотя, с одной стороны, обществу было полезно прийти к пониманию того, что преступник — это в некотором смысле жертва чужих грехов, но, с другой стороны, приверженцы подобных взглядов полагали, что община не должна вмешиваться в то, что ее не касается. Естественно, подразумевалось, что и юристам не следует лезть в дела преступников. Таким образом, если посыл сторонников утилитарной и неоклассической традиций заключался в том, что местные сообщества не должны вовлекаться в процесс контроля над преступностью, поскольку существуют профессионалы, способные этим заниматься, то либерально-разрешительное направление в криминологии предлагало и сообществам, и профессионалам избрать путь «радикального невмешательства» (Schur, 1973).

Если теория, изложенная в этой книге, верна, то практические рекомендации, предложенные этими основными направлениями криминологии и заключающиеся в нейтрализации роли сообществ в предупреждении преступности, на самом деле лишь способствуют ее росту. Контроль над преступностью наиболее эффективен в том случае, когда эту задачу реализуют в первую очередь члены сообщества, пытаясь воздействовать на преступника — устыдить его, а затем всесторонне участвуя в его реинтеграции в местное законопослушное общество. Низкий уровень преступности наблюдается в тех обществах, где люди не стремятся «заниматься каждый своим делом», где терпимость к поведенческим отклонениям имеет определенные пределы и где местное сообщество предпочитает самостоятельно решать свои проблемы с преступностью, а не взваливать их на профессионалов. Говоря все это, я вовсе не предлагаю заменить «власть закона» на «власть человека». Я лишь утверждаю, что если к решению проблемы преступности и исправлению нравов не будет привлечено местное сообщество, то власть закона сведется к бессмысленному набору процедур и санкций, которые в глазах людей будут иметь произвольный характер.

Существует также и четвертое, довольно известное направление политико-правовых практических рекомендаций, в отличие от трех вышеупомянутых не предлагающее вносить изменения в систему уголовной юстиции. Это направление представлено марксистами, которые видят в разрушении капитализма путь к обществу без преступников, или, по крайней мере, к обществу с более низким уровнем преступности. В следующей главе я буду говорить о еще одних приверженцах этого направления. Это — сторонники теории возможностей, рассматривающие коренные структурные изменения (большей частью в системе классового неравенства) как способ снижения уровня преступности. Однако, как ни печально, практические рекомендации криминологов воспринимаются серьезно только в том случае, если они направлены на уголовно-правовую систему. В связи с этим четвертое направление не оказало сколько-нибудь значительного влияния на ход событий. Так что миру еще предстоит увидеть социалистическую революцию, вдохновленную идеей уничтожения преступности. Я сам, будучи членом Австралийского совета по экономическому планированию, в течение четырех лет ожидал услышать, но так и не услышал прямо высказанной мысли относительно того, что критика того или иного уголовно-политического курса не оказывает влияния на преступность. Ничего из вышесказанного не отрицает того факта, что от криминологов действительно исходили весьма важные практические советы и рекомендации для уголовной политики. Я уделяю этому определенное внимание в девятой и десятых главах. Возможно, все это является свидетельством того, что криминология внесла скорее позитивный, чем негативный вклад в осуществление контроля над преступностью. Но выяснить это мы так никогда и не сможем. Я лишь утверждаю, что если моя теория верна, то эти три основные направления практических рекомендаций могут оказаться контрпродуктивными.

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ФАКТОР И КРИМИНОЛОГИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ

В криминологии существует тенденция рассматривать преступника как довольно пассивное существо. Считается, что криминальное поведение детерминировано влиянием биологических, психологических и социально-структурных факторов, которые сам преступник способен контролировать лишь в незначительной степени. Напротив, в рамках теории воссоединяющего стыда преступник рассматривается как автономно-действующий субъект. Согласно этой теории, преступник в связи с оказываемым общественным давлением и возникающим в связи с ним чувством стыда стоит перед возможностью выбора: совершить преступление, присоединиться к субкультуре, идентифицировать себя с девиантной ролью, вернуться в общество, ответить на попытки других вернуть его в общество.

Наличие общественного давления в некотором смысле указывает на ограниченность выбора, но в любом случае выбор остается выбором. Это особенно верно, поскольку теория воссоединяющего стыда объясняет законопослушность как следствие убеждающих и объясняющих, а отнюдь не репрессивных возможностей социального контроля. Внушение чувства стыда я считаю инструментом, с помощью которого можно убедить граждан в соблюдении норм уголовного права, вызвать у них заинтересованность в законопослушном образе жизни. Попытки устыдить — это средство убеждения и увещевания, с помощью которого человеку можно объяснить, какой вред он наносит своим поведением. Но, в конечном счете, гражданин свободен в своем волеизъявлении и может отвергнуть эти попытки вразумить его посредством общественного неодобрения и порицания.

Ирония заключается в том, что, согласно моей точке зрения, вразумляющий социальный контроль — гораздо более эффективное средство обеспечения законопослушности граждан, чем контроль репрессивный, карательный. В соответствии с любыми нравственными мерками криминальное поведение наносит неоспоримый вред, и по этому поводу в обществе существует единодушие большинства граждан. Поэтому декларации, основанные на вере в возможность человека сделать правильный выбор, как правило, вызывают более положительную реакцию, чем репрессивные меры, в основе которых унижающее личность представление о человеке как безнравственном, расчетливом существе. Культура, преисполненная высоких нравственных требований и публично об этих требованиях заявляющая, обеспечивает более действенный контроль за нарушением норм, чем культура, которая  воспринимает контроль только как причинение боли своим «оступившимся чадам».

Не столько действия человека детерминированы общественным давлением, сколько сам человек в условиях этого давления выбирает, как ему действовать. Вдобавок к эпистемологическому обоснованию этого факта, возникает еще и эмпирическое обоснование: поучения и наставления, после которых полномочия остаются в руках гражданина, будут оказывать значительно бóльший эффект, причем в долгосрочной перспективе, чем политика, стремящаяся посредством репрессивного контроля лишить гражданина таких полномочий. Эпистемологическое и эмпирическое суждения, в свою очередь, связаны с нормативным: смещение баланса социального контроля от карательных мер к вразумлению, безусловно, является позитивным моментом. Традиция соотнесения эмпирического утверждения о том, что репрессивный контроль не действует, и нормативного утверждения, что он по сути своей плох и неверен, ведет свое начало, по крайней мере, от Дюркгейма:

Для того чтобы передать идеи и чувства, их необязательно выражать через… неподобающее проявление силы. На самом деле подобные наказания — свидетельство весьма серьезного нравственного изъяна. Они оскорбляют чувство, лежащее в основе нашей морали, религиозное уважение, которого достойно каждое человеческое существо. В силу этого уважения любое насилие, осуществляемое по отношению к человеку, представляется нам в принципе кощунством. В избиении, в любого рода жестокости мы видим нечто отталкивающее, вызывающее у нас отвращение, — другими словами, безнравственное. Так вот, защищать нравственность при помощи способов, отвергаемых ею, — это в высшей степени необычный способ защиты нравственности. Такой способ ослабляет те чувства, которые одновременно стремится укрепить.

(Durkheim, 1961: 182)

Так, внушение чувства стыда трактуется нами как средство сделать граждан активно ответственными путем сообщения им о том, какое оправданное негодование испытывают другие граждане в отношении криминального поведения, приносящего вред обществу. На практике попытки устыдить непременно ограничивают свободу человека, может быть, еще в большей степени, чем уголовная репрессия. Но это ограничение происходит путем сообщения нравственных требований, игнорируя которые, человек может ожидать вполне законного отвращения со стороны других граждан. Другими словами, стыд — это путь к законопослушанию, являющемуся следствием свободного выбора, в то время как репрессивный социальный контроль — это путь к законопослушанию принудительному. Репрессивный социальный контроль посредством, например, тюремного заключения, налагает рамки на свободу личности, насильно ограничивая нас в праве выбора. «Вразумляющий» социальный контроль ограничивает нашу свободу, заставляя нас осознать, что нельзя считать себя нравственным человеком, если при совершении выбора учитывать только собственные интересы. Нам внушают чувство стыда, когда мы утверждаем свободу собственной личности таким образом, что это нарушает свободу других.

Согласно теории осуществления социального контроля посредством «морального воспитания» обвиняемый должен быть поставлен в такое положение, когда ему нужно либо доказывать свою невиновность, либо признавать собственную вину и раскаиваться в содеянном, либо оспаривать легитимность тех норм, в нарушении которых его обвиняют. Ее сторонники выступают против того, чтобы возможные вопросы о нравственной подоплеке данного преступления игнорировались с помощью «изоляции» обвиняемого. Тем самым эта теория в значительно большей степени, чем традиционные теории наказания, порождает гражданское неповиновение. Теория морального воспитания главную роль отводит выступлениям человека, в которых гласно ставится под сомнение справедливость нормативного порядка. Здесь человек принуждает государство «открыто, перед лицом всего остального общества, объяснить, почему его действия указывают на необходимость нравственного перевоспитания» (Hampton, 1984: 221). Представители же теории удержания, наоборот, сажая преступника под замок и исключая его контакт с обществом, с легкостью подавляют критику нормативного порядка и возможные нравственные контраргументы со стороны тех, кто задействован в ситуации.

У некоторых читателей теория воссоединяющего стыда, несомненно, разбудит призрак общества информаторов, доносчиков и контроля над мыслью, общества, в котором не терпят инакомыслия и нельзя отличаться от других. Действительно, внушение чувства стыда может способствовать возникновению такого общества. Андрей Синявский, выступая перед народным судом на своем процессе в 1966 г., сказал:

Так вот, я другой. Но я не отношу себя к врагам, я советский человек, и мои произведения — не вражеские произведения. В здешней наэлектризованной, фантастической атмосфере врагом может считаться всякий «другой» человек. Но это не объективный способ нахождения истины. А главное — я не знаю, зачем придумывать врагов, громоздить чудовища …

(Цит. по: Shoham, 1970:98)

Синявский высказывает две просьбы. Он просит, чтобы к нему не относились как к «чудовищу». (На языке моей теории, он просит, чтобы его не клеймили как врага.) Во-вторых, он утверждает, что его искусство никому не причиняет вреда, и поэтому к нему нужно относиться терпимо. Это вполне резонные просьбы. Человека нельзя наказывать или публично клеймить как преступника за поведение, которое не причиняет вреда другим гражданам. Но даже если такой вред нанесен, преступника нужно стыдить и наказывать, не забывая при этом о его достоинстве, не ставя на него клеймо чудовища и изгоя.

Внушение чувства стыда при выполнении этих двух требований отнюдь не будет проявлением деспотизма. Порицание, которое избегает клеймения и унижения человеческого достоинства, свидетельствует о высокой степени терпимости по отношению к поведению, не приносящему вреда другим. В либеральном обществе внушение чувства стыда применяется в качестве необходимой санкции для тех, кто действительно причиняет вред обществу, ограничивая тем самым свободу на социально приемлемые отклонения.

Общество, пренебрегающее необходимостью порицать за наносящее вред преступное поведение, подталкивает своих граждан к безнравственным посягательствам на свободу других. В девятой главе я пытаюсь доказать, что общества, которым не удается осуществлять неформальный социальный контроль  внутри местных сообществ, семей, школ и других подобных групп, сталкиваются с отсутствием политического выбора. Для них существует единственная доступная возможность: прибегнуть к репрессивному контролю государства. Коммунитарные общества, с моей точки зрения, более свободны в выборе соотношения между формальным контролем государства и неформальным общинным контролем. Таким образом, действенное внушение чувства стыда внутри небольших сообществ расширяет возможности для ведения менее репрессивного курса уголовно-правовой политики. Как сказал Фейнберг, «сегодня мы предпочитаем не вмешиваться в процесс контроля над преступностью. В результате те, в чьи обязанности входит контроль над преступностью, все больше и больше вмешиваются в наши дела» (Feinberg, 1970, 240).

Стыд — игрушка довольно опасная. Если порицать жестко и деспотично, стыд можно использовать для создания унифицированного общества и установления контроля над мыслью. Если же вообще не порицать, можно развязать войну всех против каждого, создав тоталитарное государство и терпимость к ситуации, когда отдельные граждане посягают на права других. И каким бы образом мы ни играли, результат будет чрезвычайно важным. К счастью, не существует заранее заданного пути развития нашей игры. Существует разнообразие политических и собственно человеческих возможностей, в свете которых усилия по углублению нашего понимания действенной силы чувства стыда заслуживают и времени, и внимания.

ТЕОРИЯ: ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ ЗАРИСОВКА

Для того чтобы сделать первый шаг на пути создания продуктивной теории преступности, нужно обдумать утверждение о том, что клеймение преступников лишь ухудшает дело. Однако это утверждение достаточно спорно. Теория воссоединяющего стыда — это попытка определить, при каких условиях оно верно, а при каких — нет. Есть разница между стыдом клеймящим и стыдом воссоединяющим: между тем, когда человека стыдят, пятная его позором, и тем, когда его вразумляют, внушая чувство стыда за совершенные проступки. Одно дело — способствовать появлению изгоев, утверждая за человеком статус преступника. И совсем другое — пристыдив, в конце концов, непременно простить, тем самым способствуя восстановлению социальных связей правонарушителя и его воссоединению с обществом. Внушение воссоединяющего стыда является средством предупреждения преступности; клеймение толкает правонарушителей в криминальные субкультуры.

Для дальнейшего углубления в тему необходимо осознать, что такие ученые, как Сазерленд, Крэсси и Глэйзер, давным-давно показали: преступность — это функция от пропорции представлений и оценок, благоприятных и неблагоприятных для преступления. Возможно, это звучит несколько тривиально, но именно этот постулат криминологи почему-то систематически забывают. Вот как высказался Дэниел Глэйзер, прочитав черновой экземпляр этой книги:

Что нам нужно, так это разработать и сделать операциональной в различных социальных контекстах теорию точек перегиба — людей и обстоятельств, при наличии которых конкретные виды клеймения и наказания смещают для граждан акценты от повиновения к неповиновению уголовно-правовым нормам и наоборот. Большая часть различий между исследователями делинквентного поведения на самом деле лишь отражает тот факт, что выборки, на которых они основывали свои исследования, находятся по разные стороны этой «точки перегиба». Хирши делал свои выводы, основываясь на случайной выборке — 75% учащихся средних школ, не отличавшихся, по преимуществу, делинквентным поведением, которые заполнили его анкету. А вот Шоу и МакКей, а также Мюррей и Кокс проводили исследования среди неоднократно подвергавшихся задержанию подростков, принадлежащих к делинквентным и криминальным бандам из трущобных районов с высоким уровнем преступности. Как слепые индусы из легенды, каждый ученый пытался делать обобщенные выводы, основываясь лишь на той части слона, к которой он прикасался.

В теории воссоединяющего стыда утверждается, что мы с полным правом можем вполне здраво рассуждать о криминальных субкультурах. И нам необходима такая теория, которая вступила бы в борьбу с плюрализмом нравственных, ценностных представлений, существующих в современном обществе. Теории, отрицающие это многообразие ценностных установок, такие, как, теория контроля Хирши, обладают одним серьезным недостатком. Он заключается в том, что подобные теории никак не объясняют, почему одни вышедшие из-под контроля общества индивиды становятся наркоманами-героинщиками, другие — киллерами, а третьи — договариваются и искусственно вздувают цены на свою продукцию. В то же время необходимо признать, что уголовно-правовые нормы суть нравственные и ценностные установки преобладающего большинства граждан (если сравнивать с меньшинством субкультуры «героинщиков» или объединения бизнесменов-монополистов). В современных индустриальных обществах существует единство мнений относительно правильности законов, направленных на охрану нашей личности и собственности. (Такое единодушие может ослабевать, когда речь идет о преступлениях без жертвы.) Даже в большинстве криминальных субкультур безоговорочное отрицание уголовно-правовых норм отнюдь не транслируется. В них, скорее, транслируются средства, позволяющие рационально объяснить временное отклонение  от приверженности этим нормам, — символические ресурсы, с помощью которых правонарушитель ограждает себя от чувства стыда.

Моя теория — это прежде всего теория насильственно-хищнических преступлений. Кто бы ни совершал эти преступления — подростки-правонарушители, уличные преступники или представители деловых кругов, — они являются нарушением уголовного закона, запрещающего одному человеку «охотиться» на другого. Общества, которым удается стыдить и порицать эффективно, могут более успешно предупреждать насильственно-хищнические преступления, поскольку чувство стыда, испытываемое в связи с совершением противоправных действий, преобладает там над чувством стыда, внушаемым (внутри субкультур) за следование уголовно-правовым нормам. Важно понять, что в тех областях жизни, где уголовное законодательство не является выражением нравственных представлений большинства, теория воссоединяющего стыда порой не в состоянии объяснить социально отклоняющееся поведение. Иначе говоря, теория оказывается абсолютно неадекватной в объяснении преступного поведения, не являющегося насильственно-хищническим. Речь идет, например, о гомосексуализме: даже в обществе, обладающем большим потенциалом для действенного внушения чувства стыда, если половина населения не считает необходимым криминализировать такого рода поведение, то порицание может быть направлено как на само правонарушение, так и на гомосексуалистов, которые не желают покидать общественные туалеты, и на тех, кто их притесняет. Теория воссоединяющего стыда не является универсальной теорией, поскольку ее возможности в объяснении преступности уменьшаются в той мере, в которой увеличивается разногласие (диссенсус) относительно того, какое поведение следует считать социально отклоняющимся, а какое — нет. Эта теория лучше всего подходит там, где существует явное единство мнений (консенсус), и, как мы уже говорили, это, прежде всего, касается насильственно-хищнических преступлений, в которых одна сторона становится жертвой другой стороны.

Если говорить об этой сфере преступлений, то, безусловно, верно, что криминальные субкультуры всегда образованы меньшинствами, однако в одних обществах существуют более широко распространенные  и более жестокие субкультуры, чем в других. Скажем, все условия для формирования субкультур присутствуют в обществе, где угнетаемые расовые меньшинства заклеймены и сегрегированы в гетто.

Теория воссоединяющего стыда постулирует, что последствием подобного клеймения является тяготение к криминальным субкультурам. Субкультуры предоставляют правонарушителю-изгою возможность отвергнуть тех, кто отверг его, и сохранить тем самым, некоторое подобие самоуважения и собственного достоинства. Последствия действия воссоединяющего стыда, напротив, таковы, что криминальные субкультуры становятся для правонарушителя менее притягательными. Внушение чувства стыда, если оно не переходит в клеймение, является наиболее мощным орудием социального контроля. Формальное уголовное наказание в качестве орудия социального контроля неэффективно отчасти потому, что представляет собой по сути церемонию унижения, перспективы которой перерасти в клеймение, необычайно велики.

Таким образом, суть настоящей теории заключается в утверждении эффективности внушения воссоединяющего стыда и контрпродуктивности клеймения как средств контроля над преступностью. Вдобавок к этому, здесь определяются некоторые условия, которые необходимы для того, чтобы внушаемое чувство стыда оказалось наиболее действенным. Индивиды более восприимчивы к внушению в том случае, если их связывают многообразные отношения взаимозависимости; возможностью более эффективно внушать чувство стыда обладают общества, являющиеся коммунитарными. Такие переменные величины, как урбанизация и географическая мобильность, неразрывно связаны с коммунитарной структурой общества, в то время как пол и возраст — величины переменные, позволяющие предсказать личностную взаимозависимость (см. рис. 1).

Теперь необходимо прояснить, что именно было заимствованно из более ранних теорий для построения теории воссоединяющего стыда. Взаимозависимость — это понятие теории контроля; клеймение — термин, пришедший из теории ярлыков; в размышлениях о формировании субкультур я оперирую понятиями теории возможностей; субкультуры и их влияние — естественно, понятия, заимствованные из теории субкультур; а целостность теории соответствует образу мысли теории когнитивного социального обучения, а именно концепции дифференцированной ассоциации.

Поскольку мы планируем объединить элементы всех этих направлений в рамках единой теоретической конструкции, необходимо кратко изложить все имеющее отношение к нашей цели из того, что было написано прежде. Этому и посвящена следующая глава, в