Восстановительная медиация: базовые идеи и направления развития (заметки к обсуждению темы)

В литературе освещаются разные модели медиации. Наиболее подробно описанные - медиация, основанная на интересах, трансформативная и нарративная. Иногда при перечислении эти модели соседствуют с восстановительным правосудием. Мы поставили перед собой задачу осуществить сравнительный анализ и определить отличительные характеристики того подхода к медиации, который реализуется в программах восстановительного правосудия.

Сначала казалось, что в теоретико-концептуальном плане это очень просто, поскольку медиация правонарушителя и жертвы как программа восстановительного правосудия имеет специфику просто в силу особенностей самой ситуации, с которой она работает – уголовное преступление, и, соответственно, номинальных позиций сторон в конфликте - правонарушителя и жертвы. И тип ситуации диктует ряд специфических характеристик медиации, которые определяются концепцией восстановительного правосудия. Или: концепция восстановительного правосудия плюс медиация – вот и получается программа восстановительного правосудия. Но задача оказалась сложнее. Во-первых, распространение в мире и развитие практики медиации привело к тому, что сегодня выделяются разные концепции и, соответственно, модели медиации[1]. А во-вторых, тот тип медиации, который мы начали отрабатывать в программах восстановительного правосудия с ее четким обозначением позиций конфликтующих сторон – правонарушителя (или обидчика) и жертвы (пострадавшего) - мы, с определенными корректировками, стали переносить и на другие типы конфликтов: соседские, школьные, конфликты между заключенными (в женских колониях) – т.е. на так называемые «симметричные» конфликты, где нет однозначного разделения на обидчика и жертву. И тогда связанная с этим специфика вроде бы исчезает.

Разработка стандартов медиации, относящихся к тому виду практикования, которым мы занимаемся[2], еще раз подвела к необходимости определить особенности этого практикования (термин «восстановительная медиация» предложен Р. Максудовым и А. Коноваловым).

Тезис

Итак, восстановительной медиацией мы именуем тот способ разрешения конфликтов, который мы практикуем. Основной мой тезис состоит в том, что восстановительная медиация – это не модель медиации, восстановительная медиация – это рамка для целого набора практик разрешения конфликтов.

Даже если мы не будем вдаваться в специальные рассуждения, а просто возьмем сформулированные Стандарты восстановительной медиации Всероссийской ассоциации восстановительной медиации, в которых зафиксированы только те виды программ, которые сегодня реализуются в нашем сообществе, уже здесь можно увидеть, что речь идет о некоем наборе практик, а не одной какой-то практике.

Но есть еще один аспект. Когда я говорю, что восстановительная медиация – это рамка для целого набора практик, я имею в виду не только разные виды программ: медиацию (полный, расширенный и редуцированный варианты), Круги, семейные конференции или разные области их применения (уголовный процесс, школа, система профилактики правонарушений). Другой, не менее важный аспект – собственно содержательные характеристики способа. И с этой точки зрения выдвигаю предположение, что восстановительная медиация позволяет использовать, в том числе, и разные модели, имея в виду не только оргформы, а модели медиации, за которыми стоят разные теории. Медиация, основанная на интересах и ориентированная на решение проблемы и достижение соглашения, трансформативная и нарративная модели, возможно, наиболее четко выделены сегодня как отдельные модели медиации.

Суть моего тезиса состоит в том, что восстановительная медиация может ассимилировать эти разные модели или какие-то их аспекты в той мере, в какой это соответствует базовым идеям нашего подхода, или восстановительной медиации.

Конечно, мы движемся в поле несколько неопределенных понятий. Например, а что, собственно, понимается под моделями медиации?[3] Я буду придерживаться предположения, что то, что мы называем моделью медиации – например, три вышеупомянутые, – имеет за собой вполне определенную теорию человека, теорию конфликта (версию, почему происходят конфликты) и ответ на вопрос, что значит, что конфликт разрешен. На этих исходных положениях строится соответствующий инструментарий и принадлежность к определенному подходу – концепция той или иной модели медиации. Авторы книги по трансформативной медиации очень жестко отвечают на вопрос о возможности комбинирования моделей, «об эклектике»: нельзя сочетать разные модели. Потому что, говорят они, не может медиатор одновременно делать и то, и другое. Естественно, невозможно делать одновременно разные вещи, вопрос в том, можно ли сочетать в определенных рамках разные модели, или, точнее, идеи разных моделей.

Каждый, кто стоит на своей позиции, каждый деятель, естественно, будет защищать свою парадигму (свою модель) от эклектики. Это необходимо, чтобы четко определить свою позицию и концепцию, чтобы выделить особое содержание деятельности и социализировать свою практику. Именно так складываются новые области и подходы: на отделении от другого. Но ведь, кроме того, важно понимать, с одной стороны, границы действенности той или иной модели и, с другой, практическую рамку, которая, как мне представляется, позволяет прихватывать идеи разных моделей для реализации целей, этой рамке соответствующих.

Но и цели – не статичные образования, не вещи; целеполагание осуществляется в рефлексии. Приведу пример. Несколько лет назад мы с М. Флямером в качестве медиаторов вели случай по уголовному делу. Подросток напал на девушку и попытался вырвать из рук сумку с деньгами. Девушка упала, сильно ударилась, подростка задержали. На предварительную встречу с медиаторами потерпевшая пришла с мамой. Девушка рассказала о своих переживаниях, связанных с этой ситуацией. Она в тот вечер взяла из банка деньги для того, чтобы помочь своей любимой умирающей бабушке – нужно было платить за лекарства и за уход. И вдруг это нападение. Эта ситуация тесно связалась с воспоминаниями о бабушке. С нами девушка была открыта и искренна, но с подростком встречаться не хотела, для нее это было бы травматичным, хотя не жаждала для него сурового наказания. В то же время ее мама выразила желание встретиться с подростком, чтобы «посмотреть в глаза его матери». Но мы от этого отказались. Мама потерпевшей не была настроена агрессивно, а подросток переживал случившееся и очень хотел попросить прощение. Но, как нам казалось тогда, это не вписывается в канон программы восстановительного правосудия, где правонарушитель должен встретиться с жертвой. Сегодня мы бы так не поступили, поскольку наше целеобразование претерпело изменения: и область реализации принципов восстановительного правосудия мы видим более широко, чем прежде, и расширяем круг задач, и включаем в наш инструментарий более разнообразный набор процедур, приемов и техник.

Но что это значит – «больше», «шире» и т.п.? Возвращусь к полемике с авторами книги о трансформативной медиации. Сопоставляя разные версии медиации, справедливо указывая на то обстоятельство, что каждая из них, фокусируясь на значимости разных аспектов медиации в соответствии с выбранным акцентом, будет развивать практику медиации в том или ином направлении, Буш и Фолджер приходят к общему выводу, что «в медиации, так же как и в других социальных процессах сложно, если не невозможно достичь сразу нескольких целей. На практике достижение одной цели неизбежно означает в определенной степени пренебрежение другими целями по причине либо прямого конфликта между шагами по их достижению, либо просто из-за ограниченности ресурсов»[4]. В контексте решения их собственной задачи, а именно, обоснования трансформативной медиации как отдельной модели, с таким суждением можно согласиться. Но только в этих пределах, поскольку как общеметодологическая эта точка зрения весьма распространена, но не безупречна. Ей можно противопоставить другое предположение: только полицелевой характер системы обеспечивает ее устойчивость и эффективность[5].

Если мы вернемся к целевым установкам восстановительного правосудия: исцеление жертвы, осознание и ответственность правонарушителя, заглаживание вреда, исцеление правонарушителя, восстановление отношений и мира в сообществе, возвращение людям полномочий на разрешение их конфликтов, извинение и прощение – этот перечень не выстраивается в «дерево целей», это, скорее, разные векторы внутри восстановительного способа разрешения конфликта. А кроме того – на другом уровне – цель еще состоит в том, чтобы сократить в социуме пространство реализации карательных практик, а, следовательно, придать восстановительному способу правовой статус, легитимировать его в правовом поле. И, кстати, этот мета-уровень может иметь прямое отношение к самому процессу медиации. К примеру, если юридические последствия примирения сторон могут иметь место только в том случае, если достигнуто письменное соглашение, значит ли это, что при такой цели медиации как достижение соглашения мы не можем использовать идеи трансформативной или нарративной медиации, каждая из которых как «чистый» тип (модель) противопоставляется медиации, ориентированной на достижение соглашения (тоже как «чистому» типу)? И не просто использовать какие-то приемы, а ставить цели и работать в соответствующем ключе, имея в виду и урегулирование долгосрочных отношений между сторонами, и выстраивание новой позитивной истории, и придание силы и уверенности каждой из сторон, и достижение взаимопонимания, и, в конце концов, достижение письменного соглашения. Конечно, такой процесс предполагает множество фаз и усилий, поскольку цели не достигаются «одновременно». С другой стороны, именно наличие множества целевых ориентиров позволяет медиатору работать с конкретной ситуацией адекватно, фокусируясь на одних и меньше уделяя внимание другим аспектам в зависимости от конкретной ситуации и самоопределения участников.

Но тогда возникает вопрос: в чем же определенность восстановительной медиации? И имеет ли она свое инструментально-методическое ядро? Думаю, да, имеет. Можно провести мыслительный эксперимент: медиацию несовершеннолетнего правонарушителя и потерпевшего проводит «обычный медиатор» (понятно, что это упрощение), например, такой, который специализируется на медиации между хозяйствующими субъектами по поводу коммерческих споров. Я полагаю, он проводил бы совсем другую медиацию, чем ту, которая проводится нашими медиаторами.

Здесь нужно разделить инструментарий на техники, теории и методическое устройство. Именно последнее вместе с базовыми идеями восстановительного правосудия задает определенность восстановительной медиации[6]. Но коль скоро само содержание, определяющее структурные элементы процесса восстановительной медиации, наращивалось под влиянием разных гуманитарных течений и практик, нельзя отрицать этого и в дальнейшем, а также и проблематизации наших сегодняшних представлений. Например, сегодня в Центре «Перекресток» (МГППУ) проведены программы медиации правонарушителя и жертвы, где в повестку дня примирительной встречи даже не ставился вопрос о принесении извинений со стороны обидчика. Не было этого и на встрече. Что позволяет, тем не менее, идентифицировать программу как восстановительную медиацию?

Это модель развивающаяся. Вопрос тогда ставится так: что мы фиксируем как точки опоры и что в принципе может меняться? На второй вопрос ответить априорно, наверное, невозможно. Например, десять лет назад мы не могли подвергать сомнению необходимость принесения извинений со стороны обидчика. Или схему «факты-чувства-соглашения», которая сегодня представляется одной из возможных и имеет альтернативы – к примеру, «факты-смыслы-соглашения», поскольку, как показывает опыт, не во всех случаях, не со всеми клиентами нужно ставить акцент на работе с чувствами. Поэтому, скорее, важно зафиксировать, что является неизменным. И это неизменное касается, как я сегодня понимаю, идей восстановительного правосудия.

Таким образом, восстановительная медиация сохраняет свою идентичность, которая определяется не инструментарием, а чем-то другим, а именно, определенными базовыми характеристиками. Инструментарий, конечно же есть, но он изменяется, причем не только количественно. По мере практического освоения базовых идей в ходе проведения восстановительных программ, по мере рефлексии этой практики какие-то положения и инструменты проблематизируются, а какие-то - близкие по духу – включаются в арсенал восстановительной медиации из других подходов и практик.

В определенной мере этот момент отражен и в Стандартах восстановительной медиации: «Данные стандарты медиации призваны способствовать поиску новых идей и разнообразию форм организации и проведения медиации при сохранении основных принципов восстановительной медиации и с учетом региональных условий».

Откуда термин?

Когда в ходе работы над стандартами мы вели обсуждения по поводу содержания понятия восстановительной медиации, то начали с вопроса - что такое восстановительная медиация? Раз восстановительная медиация, значит, надо ответить на вопрос, что восстанавливается. И это один ход размышления. А другой ход связан с тем, откуда взялся этот термин. Дальше – я сейчас рассуждаю в рамках своей гипотезы, что восстановительная медиация есть некая рамка – каким образом эта рамка насыщалась содержанием. Я имею в виду общекультурный аспект, т.е. не только российский опыт, а мировую практику программ восстановительного правосудия, которую мы осваиваем. Этот второй ход иной, нежели вопрос о том, что или кто восстанавливается в наших программах.

Итак, каким образом восстановительная медиация, во-первых, получила свое название, и, во-вторых, насыщалась содержанием. В Стандартах мы зафиксировали, что основой восстановительной медиации является восстановительное правосудие. А в основе восстановительного правосудия, его концепции, его подхода, в отличие от той или иной модели медиации, лежит не концепция человека или концепция конфликта, а концепция ответа на преступление. И это является тем фундаментом, на котором зиждется то, что дальше стало называться восстановительным правосудием. Эта смена базовых начал важна: не теория конфликта и не теория человека (во всяком случае непосредственно, поскольку опосредованно так или иначе все в человеческом мире связано с представлениями о человеке), а, условно говоря, теория или представление о преступлении и должном на него ответе.

В рамках уголовно-правового (карательного) подхода преступление – это нарушение закона, а закон – это государственный акт, отсюда ответ на преступление есть государственная акция наказания. Концепция восстановительного правосудия подвергает критике такое понятие преступления и, соответственно, такую реакцию на преступление.

Не буду повторять известные из множества публикаций пункты этой критики, рассмотрим только один аспект, непосредственно касающийся формулировки термина. Коль скоро «преступление» - понятие из правового дискурса, то обратимся к этому дискурсу и привлечем ключевые правовые понятия в связи с обсуждаемой темой. Это понятия предписания и санкции. Предписание – это правило, которое предписывает либо то или иное поведение, либо некий запрет, но предписание всегда живет в рамках правовой системы в паре с санкцией: если оно не выполняется, за этим следует санкция или, иначе, общественное принуждение. В праве выделяется два основных типа санкций. Во-первых, исправление неправомерного явления или последствий неправомерного деяния, и, если брать латинские слова, это «репарация», «реституция», что переводится как восстановление. И второй тип санкций – репрессия.

Восстановление может происходить в разных формах: либо восстановление как возврат к той ситуации, которая была до произошедшего события, либо, если это невозможно, восстановление в форме компенсации, в форме возмещения. А репрессия, или наказание, есть обречение нарушителя на страдание.

Преступление является одной из форм подобного нарушения предписания, но не все нарушения предписания являются преступлением. Различение «наказания» и «восстановления» как основных институционально закрепленных санкций реагирования на нарушения официальных предписаний придумано не концепцией восстановительного правосудия – концепция восстановительного правосудия взяла его из теории права[7]. И дальше использует его (различение) для анализа сегодняшней ситуации реагирования на преступления. И исходя из ценности мира в совместной жизни людей концепция восстановительного правосудия делает сдвижку в ответе на преступления к этому второму виду санкций. А понятие преступления рассматривается как событие, касающееся всех вовлеченных в него людей и имеющее для них негативные последствия. Но важно, что эти два типа санкций – репрессия, как причинение страданий, и восстановление – есть правовые формы ответа на нарушение предписаний. В этом смысле термин «восстановление» берется восстановительным правосудием из правового дискурса.

Это не значит, что на этом концепция восстановительного правосудия останавливается, она насыщается и множеством других смыслов, о чем пойдет речь дальше, но происходит термин из правового дискурса.

Здесь, однако, следует оговориться. Линейное представление развития концепции восстановительного правосудия в виде ряда последовательных шагов - это чрезмерная редукция. Рядом следовало бы нарисовать линию развития медиации как внесудебного способа разрешения разного рода конфликтов и правовых споров. Кроме того, восстановительное правосудие опирается на исторические прототипы - общинные формы разрешения конфликтов и традиции примирения, которые можно найти практически у всех народов. Ховард Зер в качестве исторических прототипов анализирует общинное правосудие и правосудие по Завету, то есть правосудие, где центральной процедурой являются переговоры, горизонтальные отношения между сторонами. Сюда же примыкают религиозные концепции миротворчества, образующие ценностную основу восстановительного подхода[8]. Помимо этого в основе критики карательного правосудия лежат обширные криминологические и виктимологические исследования, обращающие внимание на психологическую природу преступного деяния и посткриминальных переживаний как преступника, так и жертв преступлений, так что предлагаемый в ответ на эту критику способ реагирования на преступление учитывает эту психологическую составляющую. Выход на психологическую проблематику заставляет искать в психотерапевтических практиках способы работы с травмой, с чувством вины, искать приемы и техники коммуникации. И еще можно выделить множество составляющих. Чтобы представить картину формирования восстановительного правосудия, нужно нарисовать своего рода карту и положить его содержательные источники как сосуществующие. В этой статье я не берусь за эту работу, в определенной мере она проделана в книге Ховарда Зера "Восстановительное правосудие: Новый взгляд на преступление и наказание" . Но ведь и формирование парадигмы не закончено, о чем Зер периодически напоминает в своей книге. Остается много вопросов, непроработанных понятий и пр. Практический опыт разных групп приводит к жизни новые формы работы, открывает новые феномены. И все это тоже дает мне основание говорить о восстановительной медиации как рамке, наполнение которой находится в процессе становления. Но, пытаясь произвести некоторую реконструкцию, выстраивая (логическую) историю, приходится последовательно вводить содержательные элементы концепции, что не претендует на отражение реальной исторической последовательности.

Содержательное насыщение

Итак, с одной стороны, понятие восстановления, которое взято из правового дискурса. И именно это понятие задает рамку новой практики – восстановительного правосудия как другого способа реагирования на преступление. А дальше эта рамка наполняется содержанием, формируется этот новый способ. И здесь понадобились уже совсем другие понятия и образцы.

Но сначала – при ближайшем рассмотрении – образцы черпаются в праве, но не уголовном, а гражданском. В концепции восстановительного правосудия меняется содержание понятия преступления. Оно трактуется не как нарушение закона, где жертвой оказывается государство, а как насилие, обида, причиненные другому человеку (группе людей). Преступление наносит вред конкретным людям, а потому порождает у совершившего его лица обязательство по заглаживанию вреда – именно так трактуется понятие ответственности. Радикально переформулируется цель уголовного правосудия: не наказание, а восстановление - разрешение конфликтной ситуации между людьми, (а не абстрактными процессуальными фигурами), примирение, исцеление и возмещение ущерба. Заметим: в уголовном процессе нет правоотношений между обвиняемым и потерпевшим – этих горизонтальных отношений нет, у каждого из них отношения только с государством. Концепция восстановительного правосудия опрокидывает это доктринальное представление и устанавливает, что жертвой является не государство, не правопорядок, а конкретный человек, который претерпел от преступления, и нужно выстраивать отношения между лицом, его совершим, и фактической жертвой. Горизонтальные правоотношения между конфликтующими частными лицами (истцом и ответчиком) принадлежат области гражданского права. Обязанность возмещения лежит на причинителе вреда. Аналогичным должен быть и ответ на преступление. А институционально, то есть с точки зрения государственных и общественных институтов, необходимо обустроить условия для того, чтобы такое стало возможным, чтобы причинитель вреда смог восстановить ситуацию вот в этом самом правовом смысле.

Но такое приближение нового ответа на преступление к гражданско-правовой ответственности – только один аспект. В 70-е годы уже активно практиковалась медиация как альтернатива гражданскому процессу. Именно медиация является способом, при котором люди сами с помощью нейтральной третьей стороны разрешают свой конфликт. Медиация продемонстрировала возможность древнего способа разрешения конфликта в современных условиях.

С другой стороны, восстановительное правосудие не отрицает того обстоятельства, что преступление – это класс деяний, который требует особого ответа. И общество в принципе солидарно с уголовным правом в осуждении насильственно-корыстных преступлений (Джон Брейтуэйт. Преступление, стыд и воссоединение)[9], но все дело в неэффективности принятых способов – ни по отношению к преступнику, ни по отношению к обществу в целом, а жертва вообще оказывается за пределами внимания государственного ответа на преступление. Карательный способ игнорирует человека. Юридический способ не работает с людьми, он имеет дело с процессуальными фигурами. Поэтому не может работать с болью жертв, с тяжестью, которую таит в себе реальное осознание вины преступником, поэтому игнорирует личностные ресурсы людей и их способность нести ответственность, способность людей к пониманию, к изменению, способность ближайшего окружения стать источником помощи и принятия решений и проч. Следующий шаг в формировании восстановительного способа ответа на преступление – это поворот к гуманизации, т.е. разработка такой процедуры, которая возвращает конфликт людям. Программы примирения (или медиация) правонарушителя и жертвы и стали образцом новой гуманистической процедуры.

Несмотря на наличие разных моделей медиации, можно выделить черты, присущие медиации как таковой:

- добровольность участия сторон;

- стороны сами принимают решение;

- нейтральность медиатора;

- роль медиатора – организация взаимодействия сторон;

- конфиденциальность процесса.

Гуманистическое тоже имеет свою трактовку и опредмечивается в определенных понятиях. Его содержание связано с гуманитарными концепциями и практиками и обретает определенный понятийный язык. Медиация, откликаясь на развитие гуманитарных, в первую очередь, психологических и психотерапевтических представлений, оказалась довольно чувствительной к восприятию соответствующего понятийного аппарата и способной к заимствованию из этих областей техник и приемов работы. В изданной в 1990 г. книге Х. Зера – базовой концептуальной работе в области восстановительного правосудия – современное карательное правосудие критикуется с точки зрения игнорирования потребностей жертвы и преступника. Понятие потребности, заимствованное из гуманистической психологии и психотерапии, оказалось в центре представлений о конфликте. До сих пор доминирующий подход в медиации, ориентированный на достижение соглашений, рассматривает медиацию как «мощный элемент удовлетворения человеческих потребностей»[10], и технология процесса строится как последовательность шагов по выявлению «подлинных» потребностей, стоящих за декларируемыми позициями конфликтующих сторон.

Другой источник содержательных характеристик программ восстановительного правосудия – религиозный. Ссылаясь на Библию, Х. Зер говорит: «Если преступление наносит людям вред, правосудие должно ставить целью восстановление справедливости, добрых отношений»[11]. Что восстанавливается? - Справедливость. Понятие справедливости имеет, однако, разные трактовки, оно не специфично именно для восстановительного правосудия. Уголовное право тоже опирается на принцип справедливости, понимая его как соответствие наказания характеру и степени общественной опасности преступления, обстоятельствам его совершения и личности виновного (см. ст. 6 УК РФ). В концепции восстановительного правосудия справедливость рассматривается как восстановление добрых отношений, а это значит: исцеление жертвы и правонарушителя, ответственность правонарушителя и возмещение ущерба, восстановление мира в общине, восстановление отношений. Все это трактуется в языке потребностей, но в центре стоит образ правосудия: оно «должно начинаться с выявления человеческих потребностей и попытки их удовлетворить»[12]. И к числу основных человеческих потребностей принадлежит стремление к справедливости[13].

Идея потребностей оказалась в формировании процедуры медиации очень продуктивной. В медиации с использованием этого понятия и на основе полученных в виктимологических исследованиях знаний о переживаниях пострадавших от преступлений была выстроена процедура, исходившая из приоритета цели исцеления жертв[14]. Как бы критически мы ни относились сегодня к персоноцентристским представлениям о человеческих потребностях[15], вряд ли мы будем оспаривать, что в большинстве случаев жертвы «нуждаются в поддержке и чувстве безопасности»[16] и т.п. Оперирование категорией потребности приводит Зера к тому, что задача правосудия состоит как в исцелении жертвы, так и преступника.

Такой уровень сложности задач, которые нужно было решать в программах примирения правонарушителя и жертвы, привел к их обозначению как особого вида медиации. Если сравнивать с моделью медиации, ориентированной на достижение соглашения, программы восстановительного правосудия делают акцент не на результат, а на процесс - процесс диалога, в котором только и возможно восстановление нормальных взаимоотношений. Кроме того особенность разбираемых в медиации ситуаций, их эмоциональная нагруженность и необходимость установления доверительного контакта медиатора со сторонами привела к необходимости предварительной индивидуальной работы со сторонами до их общей встречи (что не практиковалось в медиации, ориентированной на достижение соглашения). «Доминирующая на Западе модель посредничества, нацеленная на достижение «соглашения сторон», контрастирует с гуманистическим подходом, направленным на «диалог», с его недирективным стилем посредничества, который обычно предусматривает встречи посредника с каждой из сторон в отдельности перед началом общей встречи»[17]. Такую медиацию Марк Умбрайт определил как гуманистическую, здесь на первый план выходит исцеление сторон, восстановление нормальных отношений. Гуманистическая модель посредничества, пишет Умбрайт в работе "Гуманистический подход к посредничеству в разрешении конфликтов", несет на себе дух гуманистической психотерапии, который «подразумевает безусловную способность каждого человека к трансформации, изменению и личностному росту»[18]. Применение этой модели Умбрайт не относит исключительно к области восстановительного правосудия, он рассматривает ее как общую модель медиации, применимую к разрешению самых разных конфликтов между людьми. Восстановительное правосудие взяло на вооружение эту модель медиации, поскольку она соответствует его ценностям, целям и типу ситуаций, с которыми имеют дело его программы.

Для обоснования гуманистической модели Умбрайт привлекает идеи трансформативной медиации, которая сегодня вычленилась как отдельная модель. Согласно трансформативной модели, «люди находят, что в конфликте самое важное – не то, что он лишает их возможности удовлетворения каких-то прав, интересов или достижения целей…, но то, что конфликт заставляет выбирать определенную манеру поведения по отношению к другим и к себе, которая им самим кажется неудобной и даже отталкивающей», «такое поведение лишает их собственной силы и ощущения связи с другими участниками конфликта, что разрушает и подрывает возможность нормального человеческого взаимодействия»[19]. Не удовлетворение потребностей, а трансформация взаимодействия сторон от деструктивного к конструктивному, наделение участников конфликта уверенностью в своих силах и обеспечение взаимного признания – вот основные черты трансформативной медиации. На уровне такого рода обобщенных формулировок вряд ли можно сказать, что указанные черты медиации противоречат гуманистической модели или нашей восстановительной модели, хотя перечисленным не исчерпываются характеристики восстановительной медиации, и примеры реализации трансформативной модели, приведенные в книге Фолджера и Буша, указывают на отличие процедуры от того, что делается в восстановительных программах. Но с точки зрения восстановительной медиации, приведенные примеры там не столько противоречат нашему подходу, сколько, скорее, частичны относительно него.

В работах по восстановительному правосудию мы видим как в концептуальных текстах… Продолжение »